Здоровому человеку неприятны страдальческие лица больных, изнывающих у белых дверей врачебных кабинетов. Обстановка амбулатории напоминает о капризах человеческого организма, а нам, охотникам, болеть некогда. Мы думаем о долголетии не из-за погони за профсоюзным стажем. Сидит в нас бродячий дух, жадность к просторам, любовь к которым не старится никогда.

      В один из августовских дней я сидел в коридоре поликлиники и ожидал, когда из кабинета номер пять выйдет последний пациент. Больных было немного. Стояла великолепная погода, и граждане болели неохотно.

      Кабинет, в котором трудился Иван Ильич, наполнял яркий свет. Иван Ильич сидел у маленького столика над открытой толстой книгой, углубившись в чтение.

      — Раздевайтесь. Садитесь. На что жалуетесь?

      — Душа болит, Иван Ильич, — сказал я тоном дьячка Вонмигласова.

      — Сию минуту, — заторопился фельдшер, не отрываясь от книги. — Выслушаем... То есть позвольте... Как вы сказали?

      — Душа болит, — повторил я.

      — Гм... Странно... — пробормотал Иван Ильич, отрываясь от книги. — Ба! Так это вы, дружище... — Иван Ильич захлопнул книгу и нарушил священную тишину поликлиники мефистофельским хохотом.

      — Тише... — пробовал я успокоить шумного Друга.

      — Вы артист. Честное слово. Душевно больной артист, — продолжал веселиться Иван Ильич. — Вы единственный больной, которому можно гарантировать выздоровление в точно установленный срок. Метод лечения — физический: хороший выход на боровую или водоплавающую дичь. Можно рекомендовать спиритус вини в пределах нормы при хорошей закуске.

      — Итак, мы договорились, — с удовлетворением отметил я.

      — Безусловно, дружище. Тем более, что я иду в отпуск.

      Тут только я заметил, что книга, над которой трудился Иван Ильич, не имела никакого отношения к медицинской науке. Это был атлас промысловых птиц.

      — Да, а как здоровье нашего уважаемого компаньона? Как здоровье Бориса Даниловича? — поинтересовался я.

      — По состоянию здоровья Бориса Даниловича можно перевести с должности интенданта запаса в реактивную авиацию, но препятствием является чрезмерная мнительность Пелагеи Васильевны.

      — Мнительность тоже своего рода болезнь, подведомственная медицине, — намекнул я.

      — Увы, мои друг, — покачал головой Иван Ильич. — Здесь медицина бессильна. Такие методы, как гипноз и убеждение, отскакивают от твердокаменной женщины, как бекасиная дробь от танковой брони.

      — Значит, Борис Данилович не поедет на охоту?

      — Думаю, что нет. Мой стратегический план не будет одобрен Пелагеей Васильевной. Мы поедем в Челябинскую область, на озера. Их там видимо-невидимо.

      — Озер много, — согласился я, — но не следует думать, что друзья-охотники ездят туда только для истребления спирто-водочных напитков. Сезон в разгаре. Птица распугана.

      — Для нас найдется укромный уголок, — уверенно сказал Иван Ильич. — Какого вы, например, мнения насчет гуся?

      — Гусь — весьма умная и осторожная птица, — исчерпал я свои познания о гусях.

      — Гусятина по своим вкусовым свойствам не уступает утятине. В осенний период гусь имеет склонность к ожирению, — добавил Иван Ильич.

      Мы, опытные охотники-боровики, об охоте на гусей имели весьма скромные представления.

      Оказалось, что Иван Ильич давно уже готовился к путешествию на Челябинские озера. В его блокноте были записаны названия населенных пунктов, озер, набросаны схемы маршрутов.

      Когда Пелагея Васильевна узнала о наших намерениях, получилось так, как предполагал Иван Ильич.

      — Борис Данилович не поедет в Челябинскую область, — категорически заявила она.

      С тех пор, как Борис Данилович чуть было не погиб, провалившись в шурф у старого рудника, Пелагея Васильевна возымела над Борисом Даниловичем неограниченную власть. Борис Данилович не смел противоречить Пелагее Васильевне. Он сидел, погрузившись в мякоть дивана почти до пояса, сердито сопел и молчал. Между тем Пелагея Васильевна вела критический разговор.

      — Что ни поездка на охоту, то приключение... Давно ли тебя вытаскивали из болота, горе-охотник? А про шурф забыл? Да какой ты охотник, ежели в тебе весу семь пудов... Тебя ни одна лодка не выдержит...

      Наш компаньон действительно за последнее время отяжелел от сидячей жизни и обильного питания. И наши старые знакомые, кот Пуд и пес Самсоныч, настолько ожирели, что первый разучился ловить мышей и почти не открывал глаз, а второй был не в состоянии при необходимости поднять заднюю ногу.

      Мы простились с добрыми стариками, взвалили на плечи тяжелый охотничий скарб и покинули уютный домик.

      У калитки нас догнал Борис Данилович.

      — Вы не того... — задыхался старик. — Вы не думайте, что пришла пора списывать меня в утиль... Ни в коем случае. Но, понимаете, обстановка складывается не в мою пользу...

      — Понимаем, — успокоил его Иван Ильич. — Даже в случае, если вы окончательно отойдете от нашей ассоциации, мы будем считать вас почетным членом ее.

      — Благодарю, — с чувством произнес Борис Данилович. — Но мы еще повоюем. Есть еще порох в пороховницах.

      Верил ли Борис Данилович собственным словам?

      Иван Ильич умел успокаивать безнадежно больных. Он полагал, что такое поведение профессионально оправдано: задача врача — продлить жизнь человека.

      —Купим мотоцикл с коляской и тогда будем похищать вас, Борис Данилович, как черкешенку младую, прямо через окно конторы промартели, минуя такие инстанции, как Пелагея Васильевна. Мы еще повоюем, Борис Данилович, — ободрял старика Иван Ильич.

      Но Иван Ильич пока еще не купил мотоцикла. Денег у него хватало только на одну покрышку к колесу мотоцикла. Поэтому в Челябинскую область мы поехали на «перекладных», как мы называли езду на случайных машинах.

      ...Окончились великолепные сосновые боры и почти одновременно с ними — Свердловская область. Мы буквально ворвались в лесостепь.

      Чем дальше на юг, тем реже попадались березовые колки, тем шире становилась равнина, на которой тут и там возвышались скирды соломы. Двигались машины, завершающие уборку, поднимающие зябь.

      До Челябинска оставалось шестьдесят с лишним километров, когда Иван Ильич постучал шоферу.

      В двух километрах впереди была татарская деревушка Сары, расположенная на берегу озера Калды. Мы отправились влево, к озеру Каинкуль.

      Впереди показалась деревушка, татарское кладбище, заметное по группе старых берез, облепленных грачиными гнездами. Полевая дорожка повела нас левее кладбища, через взъерошенную стерню, мимо небольших куртин шиповника и степной вишни.

      Стояла чудесная погода.

      Голубой небосвод опрокинулся на отдыхавшую жирную степь, и свежий ветерок лениво ласкал пожелтевшие травы, расчесывал кусты, выбирая из них отжившие листья.

      Иван Ильич остановился, снял шапку и ладонью вытер пот с лица.

      — Красота! — воскликнул он, оглядывая безграничные дали. — Нашинские, российские масштабы... Показать бы эту панораму тем, кто дивится силе и размаху русского характера!.. Сама природа создала русский народ ненавистником всего, что может давить душу человека... Да... Интересно бы побывать там, — кивнул на восток Иван Ильич. — Почему дело освоения целины поручено комсомольцам? А что делать старикам, снабженным комсомольскими душами?

      Иван Ильич загадочно улыбнулся, нахлобучил на голову шапку и зашагал в сторону Каинкуля. Каинкуль — красивое озеро. Пологие берега его местами превратились в песчаные пляжи, напоминающие ласковое взморье. Волны озера намыли у деревни плотный песчаный вал.

      Иван Ильич стоял на дамбе, внимательно изучая местность. Песчаный вал отделял Каинкуль от сплошных зарослей тростника, растянувшихся на несколько километров в сторону Челябинска. Эти заросли и привлекли внимание моего друга. Они находились между трех озер: Каинкуля, Чебакуля и Калды.

      — Интересно, — сказал Иван Ильич, — что делается в этих тростниках...

      — Вряд ли мы можем быть первооткрывателями в трех километрах от тракта... — усомнился я.

      — Дело не в этом. Дело в доступности сих мест для друзей-охотников...

      Пока изучали обстановку, над тростниками поднялась стая гусей.

      — Гуси в сплошных зарослях не живут, — заметил Иван Ильич. — Несомненно, что перед нами озеро, зеркала которого не видно из-за камышей. Вот куда следовало бы добраться.

      В деревушке мы никого не удивили своим появлением. Здесь привыкли к городским охотникам. Ребятишки, с трудом понимавшие русскую речь, сообщили, что на Каинкуле есть только две лодки.

      Хозяин одной из лодок — Ибрагим сидел на полу в собственной избе и с наслаждением тянул из пиалы крепкий чай. Человек пожилой, с оголенной головой, седоусый, очень похожий на моржа, он оказался весьма словоохотливым.

      — Вам лодку? Это можно, — сказал Ибрагим, не дожидаясь ответа. — Охотники часто берут у меня лодку. Большие начальники из Челябинска. Даже один директор бывал, важный начальник. Хорошо платил, дробь и порох давал. Это очень хорошо. Только лодку поставил не туда, куда следует. Это плохо.

      Пришлось выслушать суждения Ибрагима на тему «Что такое хорошо и что такое плохо». Потом пришлось ответить на вопросы: откуда мы, кто такие и какую получаем зарплату.

      Иван Ильич для пользы дела приврал. Узнав, что мы «инженеры-отпускники из Свердловска», Ибрагим еще больше оживился.

      — Хорошо. Это очень хорошо, — восторгался он. — С инженерами я люблю иметь дело.

      Иван Ильич старался завести разговор об охоте, но Ибрагим искусно уклонялся.

      — Что я тебе скажу? — пожимал он плечами. — Охотник должен сам понимать. Есть утка. Есть гусь. Хочешь стреляй утку, хочешь — гуся.

      Приезжий охотник разговаривал с местным. Такой разговор требовал дипломатического искусства. Известно, что дипломатические беседы всегда любезны, но не всегда искренни.

      Иван Ильич — человек широкого кругозора, дерзновенный следопыт и тончайший знаток человеческой психологии, представитель образованного охотничьего мира. Ибрагим — самобытный деревенский созерцатель.

      Иван Ильич заряжал патроны строго по весу, порох запыживал фетровыми и войлочными пыжами. Ибрагим не вывешивал зарядов, а вместо пыжей пользовался смятыми листьями исписанных ученических тетрадей.

      Иван Ильич очень быстро обнаружил слабость Ибрагима: старый охотник и рыболов любил прихвастнуть. Это помогло выведать секреты его охотничьих успехов. Ибрагим охотился на мелких плесах, среди осоки и камышей у самых берегов озера Сагальяк. Где-то за плотной стеной камышей есть открытое пространство. Именно оттуда поднялись гуси!

      Ибрагим называл Сагальяк гиблым озером. По его словам, в озере живет шайтан, который не любит приезжих. Он водит их по камышам, устраивает на их пути преграды в виде плавучих островов, норовит затопить лодку и погубить охотничьи души.

      — Мы ехали сюда для того, чтобы изловить шайтана и сдать в Свердловский зоопарк, — заявил Иван Ильич. — У нас для этого есть специальная посуда...

      Иван Ильич показал Ибрагиму термос.

      — Э, нет парень, — усмехнулся Ибрагим. — У тебя шибко малая посудина, а у шайтана — целое озеро. Вот и подумай, кому кого легче ловить.

      Когда мы увидели лодку Ибрагима, Иван Ильич помянул не шайтана, а обыкновенного русского черта:

      — Это не лодка, а черт знает что...

      Лодка имела форму корыта. Невозможно было определить, где носовая часть, а где корма этого несовершенного сооружения, спущенного на воду, очевидно, во времена Магомета. Гнилые, покрытые зеленой плесенью доски древней плоскодонки набрякли водой, отчего она обладала весом броненосца. Лодка оказалась до половины заполненной водой, и в этом своеобразном аквариуме резвились мелкие караси, которым даровал жизнь и обеспечил сносное существование Ибрагим. К лодке прилагался немудрый инвентарь: дырявая эмалированная миска для вычерпывания воды, обломок весла и двухметровый шестик.

      — Не думал, — сказал Иван Ильич, — что опыт по корытовождению, приобретенный в детстве, пригодится в сорокалетнем возрасте...

      Я пожал плечами. Мое детство, к сожалению, прошло в таких местах, где судоходство не было развито.

      — Учитывая ваш опыт, Иван Ильич, доверяю вам обязанности капитана.

      Польщенный Иван Ильич улыбнулся:

      — Практика — великое дело. Надо полагать, что библейский мореплаватель Ной тоже не имел специального образования, тем не менее соорудил ковчег без единого гвоздя и благополучно причалил к верхушке Арарата.

      Откровенно говоря, предстоящее путешествие не вызывало в моей душе энтузиазма, особенно после того, как наше корыто было подвергнуто испытаниям. Лодка погрузилась в воду до половины верхних бортовых досок, плохо реагировала на наши усилия и дала течь.

      Мы не решились конопатить прогнившее дно.

      Штурм Сагальяка намечался на следующее утро. Надо было перетащить лодку через песчаную дамбу. Это был нелегкий труд. После каждого крика «Раз-два... взяли!» мы сдвигали проклятое корыто не более чем на полметра.

      Выполнив работу трактора, мы почувствовали великолепный аппетит, вследствие чего резко уменьшился вес наших рюкзаков.

      Как обычно после хорошего привала появилось благодушное настроение. Иван Ильич почувствовал потребность поговорить.

      — Н-да... — промолвил он. — Первый взнос в трудоемкое предприятие сделан. Акции такого предприятия, как правило, оплачиваются очень дорого. Если бы описать наши охотничьи похождения, то этот литературный труд принес бы известную пользу. Он избавил бы общество от некоторого количества типов, стремящихся прожить на свете по телячьему способу: легко, резво и глупо.

      — Есть люди, — продолжал Иван Ильич, — которые полагают, что для того чтобы стать  поэтом, достаточно научиться рифмовать, а для того чтобы стать охотником, нужно купить ружье и научиться врать. Поверхностно скользящие типы есть в каждом деле, вернее возле каждого дела.

      — Борис Данилович давно собирается писать охотничьи мемуары, — напомнил я.

      — Вряд ли что выйдет... — усомнился Иван  Ильич. — Борис Данилович, как человек аккуратный, может вести реестр убитой дичи, но не больше. Сдвинуть его с места и расшевелить труднее, чем лодку Ибрагима. Попробуйте писать вы, — вдруг оживился Иван Ильич. — Нужен талант? А кто вам сказал, что его у вас нет?

      — Что вы, Иван Ильич... — смутился я. — Удобно ли в этих сапогах появляться в приличном обществе...

      — А вы заходите с черного хода. Дерзайте, не забывая о скромности. Скромность требуется писателю, как вода для карася. Что касается героев, то и в них не будет недостатка. В вашем распоряжении вся флора и фауна. Прислушайтесь на вечерней заре: гремят выстрелы, как на переднем крае. В кустах стоят свердловские и челябинские машины, ваши герои проходят по заболоченной местности, утопая в трясинах, пробираются на лодках среди камышей, дрожат от холода в маскировочных шалашах...

      ...Из-за кустов выпорхнула стайка чирков и опустилась среди тростников, метрах в пятидесяти от места нашего отдыха.

      Вечерний перелет уток начался.

      Мой друг бесшумно поднялся на ноги и, устремив зрение и слух в сторону дичи, изобразил классическую стойку.

      ***

      У нас появились первые трофеи: полдесятка чирков, пара кряковых уток. В конце концов здесь можно было продолжать охоту, но Иван Ильич и слушать об этом не хотел.

      Назавтра, ровно в девять часов утра, штурм Сагальяка начался.

      Корыто-лодка врезалась в мощную стену тростников, и единственным видимым ориентиром оказалось солнце. Тростинки все больше смыкались над нами, все больше заслоняли лоскут голубого неба.

      Пока мы имели возможность упираться в дно озера, лодка продвигалась более или менее сносно. Но вот дно стало недосягаемым. Движениями собственных тел, шестиком и обломком весла мы завоевываем за один рывок не более полуметра расстояния. Тростники амортизировали и отталкивали лодку обратно. Приходилось то и дело вычерпывать воду.

      — Не повернуть ли нам обратно? — осторожно спросил я.

      — Ни в коем случае. Еще два-три часа работы, и мы достигнем зеркала озера.

      Я увидел блестящие глаза моего друга, торчащий вперед ус, упрямый подбородок и понял нелепость поставленного вопроса: Иван Ильич никогда не отступает.

      Чем деятельнее человек в трудные минуты жизни, тем менее отчетливо представляет он глубину той пропасти, над которой находится. Действительность отчетливей вырисовывается после того, как неприятности останутся позади. Это плавание в тростниках я с холодком в душе вспоминаю и теперь, несколько лет спустя. А мы ведь с Иваном Ильичом — ветераны, бывалые солдаты, прошедшие огонь и воду…

      Иван Ильич со злобным упорством бороздил воду шестом. Время от времени он осторожно становился на ноги, пытаясь увидеть впереди просвет.

      Но просвета не было.

      Мы работали более трех часов.

      — Не может ли случиться, что мы миновали «зеркало» и трудимся впустую? — высказал я свои опасения.

      — Колумб тоже не сразу открыл Америку, — уклончиво ответил Иван Ильич. — Потерпите, дружище... Вижу нечто вроде просвета. Впереди кружат коршуны и чайки.

      Коршуны и чайки могли кружиться только над открытым водным пространством.

      Предположение оказалось верным. Через четверть часа наша лодка вырвалась из зарослей. Но это еще не означало победы. Преодолев небольшое открытое пространство, мы оказались перед новым препятствием, не менее серьезным, чем стена тростников. Корыто-лодка уткнулась в лавду.

      Лавдой в здешних местах называют плавучий ковер, сотканный миллионами растений на протяжении многих лет. Такие плавучие ковры примыкают к берегам недоступных озер и образуют островки, перемещаемые ветром. За несколько часов плавучие островки могут полностью изменить обстановку на озере. Где были проливы и узкие проходы для лодки, там их может не оказаться, в результате охотники рискуют попасть в затруднительное положение.

      Перед нами оказался не маленький островок, а нечто более солидное. Попытки обойти неожиданное препятствие были безуспешными. На первый взгляд лавда, преградившая нам путь, совсем походила на земную твердь: кое-где среди мощной растительности из осоки и таволги виднелись ивовые кустики и чахлые березки.

      — Что, если пойти в разведку? Выдержит ли этот коврик?

      Последние слова Иван Ильич произнес, находясь уже на лавде. Ковер прогнулся, и сапоги смельчака погрузились в воду почти до колен. Иван Ильич побежал по лавде, высоко подбрасывая ноги, будто кто-то поджигал ему пятки.

      — Вернитесь! — закричал я. Но Иван Ильич продолжал бежать, не останавливаясь и не оглядываясь. Через минуту он скрылся в зарослях. Я ожидал криков о помощи, но их не последовало. Шум ветра в тростниках заглушил плеск и шум шагов моего отважного компаньона.

      В голову полезли запоздалые мысли о благоразумии.

      Но Иван Ильич не провалился и не утонул. На этот раз он околпачил местного шайтана. Энтузиаст вернулся в прекрасном расположении духа и принес кучу новостей.

      — До «зеркала» не более восьмидесяти метров. На лавде обнаружены следы человека — заброшенные рыболовные морды. Значит, отсюда должен быть выход, о котором умолчал Ибрагим.

      — Будем выбираться?

      — Ни в коем случае. Будем не выбираться отсюда, а пробираться туда, — махнул рукой мой компаньон в сторону лавды. — Лодку перетащим волоком и доберемся до резиденции шантана.

      Простоватому провинциальному черту Иван Ильич мог наделать кучу неприятностей...

      После непродолжительного отдыха мы втащили лодку-корыто на лавду, зачерпнув в сапоги воды.

      — Еще немного... еще... — ободрял меня Иван Ильич, обнаруживая бурлацкую сноровку.

      Сокрушая кочки, корыто-лодка двигалась за нами, как гигантский утюг. Мы транспортировали тяжелую посудину по принципу «зеленой улицы», без остановок. С каждой минутой промедления продавленная нами воронка в лавде углублялась и быстро заполнялась водой.

      Остановились у большой воды.

      Пока я регулировал дыхание и успокаивал сердцебиение, Иван Ильич успел раскурить свою знаменитую трубку с головой Мефистофеля. Мозг Мефистофеля выгорел, края ампутированного черепа Иван Ильич обил, выколачивая трубку. Нос интеллигентного черта облез, но деревянные черты лица хранили надменное выражение.

      Отдыхать было некогда.

      Иван Ильич сунул дымящегося Мефистофеля в карман. Корыто-лодка соскользнула с лавды и закачалась на вольных водах Сагальяка.

      — В ваших руках сосредоточивается вся огневая мощь броненосца, — сказал Иван Ильич, передавая мне ружье. Сам он вооружался обломком весла, представлявшим одновременно и аппарат рулевого управления.

      Лодка двинулась вперед, величественно, как «Фрам» среди льдов, не обращая внимания на толчки волн, бьющих о борта.

      Я сидел в носовой части, готовый открыть сокрушительный огонь из четырех стволов. Но уток не было. Не любят утки таких озер...

      Под лодкой чернела бездна. С приближением к лавде в глубине появлялись сплетения мощных стеблей и корневищ подводных растений. Девственный подводный мир поражал  своим величием. В царстве шайтана было жутко, как в джунглях.

      Несколько гагар следили за лодкой. При нашем приближении птицы медленно погружались, над водой оставались только живые перископы: серые головы на белых шеях. Но вдруг исчезали и перископы, а через некоторое время птицы появлялись в совершенно неожиданных местах.

      Хлопая крыльями, тяжело бежали на взлет черные лысухи.

      Иван Ильич так увлекся погоней за лысухами, что забыл вычерпывать воду из лодки. Обнаружив угрозу, он принялся поспешно работать дырявой эмалированной миской. Злополучная миска выскользнула из рук, Иван Ильич рванулся за ней, лодка накренилась и зачерпнула ведра два воды.

      Мы замерли в неподвижности. Малейшее неосторожное движение, и местный шантан приветствовал бы нас в своей резиденции.

      Над чертовым озером прокатился мефистофельский хохот Ивана Ильича.

      — А миску-то я спас...

      Иван Ильич действительно спас миску, замочив рукав до самого плеча.

      Зеркало Сагальяка представляло собой пространство, почти свободное от тростников, протяженностью свыше километра и шириной до пятисот метров. Лавда и внешний пояс тростников делали озеро недоступным.

      Лодка бесшумно скользила у самой лавды. Иван Ильич обследовал заливы и протоки, не жалея собственных сил. Напрасный труд! Никакой дичи, кроме гагар и лысух, на озере не было. Выпи, неуклюжие бурые птицы, срывались с окраин лавды и удалялись, дрыгая в воздухе длинными ногами. Вдали от лодки поднимались на крыло осторожные цапли. В воздухе неподвижно висели коршуны, высматривая добычу.

      Нигде не было клочка твердой земли, где бы можно было постоять и отдохнуть от постоянного напряжения.

      Наше внимание привлек небольшой островок, единственный на озере. Островок выглядел, как часть суши: среди осокового ковра зеленели невысокие кустики ивняка. И все же это был плавучий кусок ланды, площадью около сотни квадратных метров.

      Когда лодка ткнулась носом в лавду, я услышал голос компаньона:

      — Замечаете? Этот островок посещают гуси...

      У берегов, словно пена прибоя, белел гусиный пух. Края лавды заметно отоптаны.

      — Объявляю остров открытым и предлагаю впредь именовать его Гусиным, — торжественно произнес Иван Ильич.

      Решено было здесь обосноваться. Иван Ильич уверял, что гуси — оседлые птицы и обязательно должны прилететь. Мы затащили лодку на остров и принялись за маскировку.

      Иван Ильич придирался ко всякой мелочи. Прежде всего, он запретил нарушать обстановку на островке. Ломать ветви можно было не уничтожая кустов, тростники разрешалось только изреживать.

      Наконец, осмотрев работу с гусиной точки зрения, Иван Ильич выразил одобрение:

      — Великолепно! Сделано по всем правилам саперной науки.

      Вечером, когда солнце исчезло, началось движение уток. Небольшие стайки чирков, чернети, гоголей, серых и кряковых уток пролетали в разных направлениях. Утки, как мы заметили, перелетали зеркало озера и опускались за кольцевой лавдой и за тростниками, размещались по периметру озера, на плесах и прибрежных мелях. Иван Ильич уверял, что утки не любят гусиных мест. После каждого моего промаха Иван Ильич многозначительно крякал, а иногда и ворчал. Сам он стрелял редко, но после каждого его выстрела раздавался тяжелый плеск падающей птицы.

      К сумеркам я опорожнил поясной патронташ и удивился своему расточительству. Трофеи явно не соответствовали расходу боеприпасов: я подстрелил не более трех-четырех уток, по-видимому, чирков.

      — Уточка дробь любит, — усмехнулся Иван Ильич. — Чирки, например, — настоящие дробоеды. Еще посмотрим, что мы подберем завтра утром из тех уток, которых удалось подстрелить.

      Над озером спускалась ночь, погожая, тихая, предвещавшая утренний заморозок. Дальние очертания предметов исчезали в молочно-белом тумане. В тростниках возились лысухи и  гагары с таким шумом, словно там купались бегемоты.

      Как приятен час отдыха после охотничьих трудов и хорошего ужина...

      Мы устроились в лодке на мягкой тростниковой постели, расположившись ногами друг к другу, и смотрели в небо, густо населенное звездами. Над островком потянулся махорочный дымок. В голове Мефистофеля клокотало, как в кратере действующего вулкана.

      Иван Ильич, как всегда в таких случаях, возымел желание поговорить.

      — Человек, тем более охотник, не может жить без поэзии. Представьте себе, — говорил Иван Ильич, — жидкий шалаш на берегу студеного озера, туман, ползущий по тихой водной глади, едва-едва брезжущий рассвет. Действующие лица — пять чучел: четыре на воде и одно в шалаше — это сам охотник, дрожащий, с носом фиолетового цвета... Но душа его поет, как виолончель, нервы натянуты, как струны. Он счастлив...

      Иван Ильич вдруг умолк и насторожился.

      — Летят... — прошептал он. — Летят гуси.

      — Кев... Ке-ге... Кев... — услышал я гусиные крики. Крики эти приближались и становились все явственнее.

      — Спокойно... Ни в коем случае не шуметь.. Стрелять только по сидячим...

      «Откуда уверенность в том, что гуси летят сюда?» — подумал я.

      Но гуси летели именно к острову Гусиному.

      Ке-ге... Ке-ге... Кев... Ке-ге...

      Птицы снижались.

      Трудно передать чувства охотника в эти мгновения. Я слышал лязг собственных зубов и стук сердца, которому не хватало грудной клетки. Я сдерживал дыхание и судорожно глотал пахнущий гнилью сырой воздух, подобно щуке, выброшенной на берег. Руки приварены к оружию. Тело срослось с лодкой...

      Как огромное крылатое чудовище, стая мощных птиц прошла впритирку над островом Гусиным, чуть не задевая крыльями прикрывающие нас ветви. Птицы с шумом и криком опустились у самого островка. Наступила настороженная тишина.

      Я почувствовал ноги Ивана Ильича на своем животе. Гуси застали нас в весьма неудобных положениях, и оба мы бесшумно переносили ружья и выполняли сложные спортивные упражнения, стараясь расположиться более удобно.

       Мы выдержали это страшное напряжение слуха, зрения и мышц без малейшего шороха.

      До боли в глазах я всматривался в просветы среди ветвей, в которых при свете звезд колыхались узкие дорожки свинцовой поверхности озера.

      Где же гуси?

      И вот я увидел идущую сбоку рябь волн, а за ней — силуэт большой птицы, на мгновение заслонившей свинцовую дорожку.

      Кажется, я нажал одновременно оба спусковых крючка, потому что выстрел прогрохотал, как салют стопушечного корабля.

      Дальнейшее произошло, как во сне.

      Гусиная стая поднялась со страшным криком и пошла точно над нашим островком. Я услышал второй дуплет, падание тяжелой птицы и торжествующий крик компаньона, напоминавший воинственный клич Тарзана.

      ***

      В полдень, следующего дня мы сидели в домике Ибрагима. После зыбкой лавды, холодного туманного рассвета, блуждания в тростниках бесхитростная обстановка в доме Ибрагима показалась нам верхом комфорта.

      — Хорошо... Это очень хорошо... — одобрял Ибрагим, перебирая наши трофеи.

      Он прикидывал на вес убитых гусей, сравнивал их жирность, причмокивал и пожимал плечами.

      — Хорошие охотники. Очень хорошие охотники. У нас таких не было охотников, — щурился он. — Кто приезжал к нам? Инженеры приезжали, один директор приезжал. Директор, а ничего не убил. Может быть, и не настоящий директор. Документов не показывал.

      Особенно удивляло Ибрагима, как мы нашли сравнительно легкий обратный путь, известный только местным жителям.

      — Ай,   аи, — удивлялся Ибрагим. — На такой лодке не всякий отважится плыть на Сагальяк. Гиблое озеро. Шайтан-озеро.

      Иван Ильич улыбался, словно к его груди прикрепляли медаль, пятую награду после четырех, заслуженных на фронте. И, как это положено в таких случаях, он держал ответную речь:

      — Были мы, хозяин, под бомбежкой, под минометным и пулеметным огнем и уцелели. Так неужели судьба сохранила нас для того, чтобы утопить в этом симпатичном озерке?

      — Судьба, говоришь? — прищурился Ибрагим. — Судьба — не лодка, ее не всегда можно направить туда, куда захочешь… Вот этот гусь, который в мешке лежит, собирался в теплых краях побывать, а в Свердловск у него путевки не было. Вот тебе и судьба...