охотничья поэма

      Счастлив тот, кто оценил красоту и мудрость бытия, кто считает необходимое благодатью, простое — возвышенным, кто умеет поднять будни на крылья романтики.

      Среди нас, охотников, много таких людей, и все мы тужим о том, что мало написано повестей и рассказов об охоте. Посидите у костра в хорошей компании друзей-охотников, и вы убедитесь, что, живое слово рассказчика опережает литературу. Борис Данилович не терял понапрасну времени. Его охотничьи мемуары пухли с каждым днем.

      Трудился старик, надо сказать, на совесть, но с каждым шагом вперед нарастала его тревога за судьбу произведения. Автор охотничьих мемуаров был подавлен злоключениями местного историка Фомы Кувалдина, написавшего объемистый труд по истории нашего города. Многотомный труд Фомы Кувалдина был отправлен в редакцию издательства на грузовом такси. Интересно, что рецензия на такой капитальный труд уместилась на одном тетрадном листке. Что там было написано — неизвестно, но говорили, что автор, получив рецензию, поторопился выгодно сбыть второй экземпляр рукописи в ближайший магазин, откуда историческая монография дошла до читателя в виде обертки для хозяйственного мыла.

      «Охотничья поэма» — так после долгих колебаний назвал свой труд Борис Данилович. Ведь читателя прежде всего интересует название книги, а потом уже цена и, наконец, содержание.

      — «Охотничья поэма»! — воскликнул Иван Ильич. — Чудесно придумано. Широко и поэтично. Я берусь за предисловие.

      — Хорошее предисловие — золотые ворота в содержательную книгу, — улыбнулся автор. — Вот только беда... Тематика не злободневная. Фома Кувалдин, между прочим, живо перестроился: с исторической тематики переключился на очерки о кукурузе.

      Иван Ильич поморщился:

      — Ну, я вам не советую писать о том, что не знаете. Кстати, как же писать предисловие, не зная произведения?

      — Пишите с натуры. Мы ведь дышали одним воздухом, грелись у одного костра, пили из одного сосуда...

      Как мы ни уговаривали Бориса Даниловича прочесть хотя бы главу из «Охотничьей поэмы», усилия наши оказались тщетными.

      — Не могу, друзья, — заявил старик. — Никак не могу. Читателя следует знакомить с законченным произведением. Где вы видели, чтобы по одному-двум венцам сруба судили об архитектурном стиле здания?

      Иван Ильич никогда не бросал слов на ветер. Через неделю предисловие к «Охотничьей поэме» было зачитано на очередном собрании.

      Неизвестно, когда «Охотничья поэма» увидит свет. Быть может, Борис Данилович будет ее писать еще лет десять. Может случиться, что она дойдет до читателя тем же путем, что и монография Фомы Кувалдина. Вот почему пользуюсь случаем опубликовать предисловие к «Охотничьей поэме».

      «Автор этой книги, — писал Иван Ильич, — не претендует на соискание ученой степени. Охотоведы, прочтя «Охотничью поэму», возможно, будут несколько разочарованы. Автор не пытается делиться опытом, не надоедает нравоучениями, не козыряет баснословными удачами. Он пришел в литературу в полном охотничем снаряжении, совершив переход, равный протяженности экватора. Человеку, проделавшему такой путь, есть о чем рассказать.

      Немало, конечно, людей, равнодушных к труду охотника. Эти люди не видят поэтической стороны дела. Им я советую: распахните окна, граждане. Дайте возможность окружить себя бодрящему воздуху уральских просторов, веющему со страниц «Охотничьей поэмы»! Сдвиньте столы, граждане. Автор «Охотничьей поэмы» даст сеанс одновременной игры на десяти досках. Он выступит как охотовед, орнитолог, энтомолог, ихтиолог, зоолог, фенолог, ботаник, лесовод, турист и следопыт.

      Если за чтением «Охотничьей поэмы» на вашем лице появится внеплановая искренняя улыбка или холодок переживаний коснется вашей души, то успех книги окажется несомненным.

      Ни пуха, ни пера, дорогой читатель!»

      — Предисловие достойно моего произведения! — воскликнул Борис Данилович, когда Иван Ильич закончил чтение. — У вас, Иван Ильич, налицо литературные способности.

      — Не знаю. Кроме рецептов, никогда ничего не писал.

      — Скромничаете, Иван Ильич. У вас всегда все хорошо получается. Всегда вам везет. Я бы предложил вам соавторство, но... — Борис Данилович замялся. — Дело в том, что я уже преодолел основные трудности.

      — Растроган до слез... — Иван Ильич положил руку на сердце. — Я не люблю сидеть вдвоем над одной лункой. Кроме того, есть одно дело...

      Мы с Борисом Даниловичем насторожились. Очень уж необычно вел себя наш компаньон. Настроение его было приподнятым. Он ходил из угла в угол и непрерывно сосал свою трубочку, говорил отрывисто, не пускаясь в пространные суждения. Видно было, что его занимали мысли, не имеющие отношения к предмету разговора.

      Иван Ильич не терпел застоя. Он всегда вооружал нас перспективой, изгонял малейшие признаки скуки. Правда, многие его проекты отвергались большинством голосов, но они вызывали горячие споры и вносили оживление в нашу жизнь. Мы думали, что и на этот раз Иван Ильич задумал нечто необычайное.

      — Друзья... — чужим голосом начал энтузиаст. — Наступает самое печальное время в эпопее нашей дружбы. Я должен сообщить вам о своем непоколебимом решении навсегда покинуть здешние рыболовные и охотничьи угодья. Да, друзья, мы патриоты, и сегодня от нас требуются дела так же, как в грозные годы войны от нас требовался суровый солдатский труд.

      Некоторое время держалась тишина. Иван Ильич по-прежнему ходил из угла в угол и сосал давно погасшую трубку. А мы? Не шутит ли, думалось нам, Иван Ильич? Нет, не шутит. Мы слишком хорошо знали этого неугомонного человека.

      — Куда же вы собрались, Иван Ильич? — нарушил молчание Борис Данилович.

      — На целинные земли.

      — Вот как? — удивился старик. — Что же вы там будете делать? Вы же никогда не пахали, не сеяли, не косили.

      — Это, конечно, верно: не пахал, не сеял, не косил. Но где вы видели тракторный парк без ремонтной базы? Так любой поселок новоселов не может обойтись без медицинского обслуживания.

      Борис Данилович попытался посеять сомнение в голове Ивана Ильича:

      — Не все ли равно, где трудиться? Работы и здесь хватит.

      — Я с этим не согласен, — покачал головой Иван Ильич. — Работа работе разница. Один прошел трудный и опасный путь воина, другой в эти грозные годы жил относительно спокойной жизнью где-нибудь в армейских тылах, хозяйничая на продовольственном складе.

      Борис Данилович, как бывший интендант, мог серьезно обидеться, но в эту минуту старик проявил хладнокровие и выдержку. Иван Ильич не упомянул начфинов. Борис Данилович не раз проявлял беззаветный героизм на фронте, выдавая денежное довольствие под огнем вражеских дальнобойных орудий.

      — Без тылов невозможно вести войну, — спокойно промолвил старый солдат.

      — Это известно любому обывателю. Я, например, предпочитаю находиться на переднем крае. — Иван Ильич гордо выпятил грудь.

      Но Борис Данилович не уступал:

      — Трудно сказать, где находится передний край. Я думаю, что передний край там, где трудится советский человек.

      Разговор не обострился, так как не хотелось омрачать последние встречи беспредметными спорами. Не все ли равно, где передний край: в бухгалтерии промартели или во врачебном участке поселка новоселов, главное — честно относиться к делу.

      — Вот где охота! — воскликнул Иван Ильич. — Давайте, друзья, нагрянем туда всей артелью, подтянем тылы и порезвимся на просторе.

      Мы промолчали. Нам казалось немыслимым делом обрубить корни, связывающие нас с обжитыми местами.

      Прощальный вечер состоялся в ближайшую субботу. Мы собирались вместе с женами только в особо торжественных случаях. На этот раз все оказались в сборе.

      Анна Трофимовна, маленькая женщина, которая могла бы спрятаться в охотничьем сапоге своего мужа, прожила очень неспокойную жизнь. Иван Ильич решительно подавлял ее стремления к оседлости. Зная характер мужа, Анна Трофимовна не могла вслух мечтать ни о собственном домике с садом, ни о добротной мебели.

      — Вы подумайте, — жаловалась она Пелагее Васильевне. — Живем мы на лагерном положении: раздвижные столы, походные кровати, складные стулья... Это на случай переезда. Все хозяйство можно собрать за два часа.

      Пелагея Васильевна искренне сочувствовала своей подруге:

      — Мой Боря, слава богу, домосед. Что хорошо, то хорошо. Разве вот слишком уж он, ну, как сказать... тяжел что ли. В последнее время совсем к столу прилип.

      — Ой, чуяло мое сердце, — продолжала Анна Трофимовна. Как пришел Володька из армии, так стала замечать, что отец с сыном тайные разговоры ведут. «О чем разговоры?» — спрашиваю. «Мы, — говорит, — мамаша, думаем твою Сибирь в порядок приводить». Так и сказал.

      «Так вот оно в чем дело, — подумала я. — «Заговор», оказывается, готовился давно. Мы с Борисом Даниловичем знали этого Володьку еще сорванцом. Весь в папашу...»

      — Вы же сибирячка, — напомнила моя Валентина Николаевна.

      — Сибирячка, — подтвердила Анна Трофимовна. — Из старых переселенцев. Тогдашние переселенцы не чета теперешним. Глянет, бывало, мужичок вокруг — голова закружится. Земли непаханной на тыщи верст. А земля трудная, обрабатывать нечем...

      — Вот мы с тобой, мать, проложим борозду на целине. Отгуляла она свое. Заставим ее хлеб родить и баста, — сказал Иван Ильич.

      — Уж мы-то с тобой проложим, — горько усмехнулась Анна Трофимовна. — Туда требуются люди, которые доведут дело до конца. А мы ведь с тобой уже старики.

      — И то правда, — не выдержала Пелагея Васильевна. — Вы бы домик себе построили, хозяйством обзавелись. На одном месте и камень мхом обрастает.

      — Об этом я ему тридцать лет говорю, — вздохнула Анна Трофимовна. — Беспокойная у него натура.

      — Радиоактивная натура, — уточнил Иван Ильич. — Сам не рад.

      Все, за исключением Бориса Даниловича, рассмеялись. Чувствовалось, что старик переживал. Отъезд Ивана Ильича означал крушение планов и распад нашего тройственного содружества. И, как знать... может быть, дружба с Иваном Ильичом окажется последней настоящей дружбой. Ведь человек к старости обычно теряет друзей.

      Когда все присутствующие уселись за стол, мы с Борисом Даниловичем почувствовали, что концы обрублены и больше надеяться не на что. Наша дружная и крепкая семья провожала своих людей в трудный и ответственный путь.

      Борис Данилович начал речь, в которой пожелал будущим новоселам счастья. Голос его дрогнул, и он поспешил закруглиться.

      Второй тост провозгласил Иван Ильич:

      — В далеком саманном поселке, которому еще, быть может, не придумано название, я буду хранить воспоминание о нашей большой дружбе. За тепло этой дружбы. — Иван Ильич приподнял наполненную стопку. — Будем радешеньки друзья!

      — Будем радешеньки... — нестройно повторили присутствующие.

      После второго тоста порядок сменился непринужденной шумихой.

      — А вы что? — обратился ко мне Иван Ильич. — Едем на целину. Вы же лесовод. Для  вас там работы непочатый край. Здесь, в лесном краю, ваших трудов никто не замечает, потому что сама природа делает больше человека. А вот там, в степи, другое дело: там каждое выращенное деревце прошумит хвалебный гимн труду лесовода.

      — Он у меня тяжел на подъем, — поспешила ко мне на помощь Валентина Николаевна.

      — Гм... Не замечал. Мне казалось — наоборот. — Иван Ильич хитровато прищурился.

      — Да, да... — уверяла Валентина Николаевна. — Вы ведь знаете его только как охотника, а я знаю как семьянина. Не спорьте, Иван Ильич. В житейских делах он ленив и неповоротлив. Я вот уж третий раз собираюсь ехать в Крым, а он, стыдно сказать, моря в глаза не видел. Каинкуль для него лучше Черного моря.

      Но Иван Ильич не посочувствовал моей жене:

      — Кому что нравится, Валентина Николаевна. Если он чувствует себя хорошо на Каинкуле, то в таком случае зачем тащить в Крым ходячий багаж?

      — Выпьем... — предложил Борис Данилович.

      Наш старикан, надо сказать, разбушевался. Он беспощадно штрафовал дам и активно поддерживал нас с Иваном Ильичом. В конце концов хозяин изрядно захмелел.

      — Кто я? — рассуждал Борис Данилович. — Хуторянин, единоличник:

      Посеешь бубочку одну,

      И та твоя...

      — ...Тонко понимает Твардовский таких субчиков... А я наплевать хочу на собственный дом... К черту дом вместе с огородом и п-палисадником. Я тоже еду на целинные земли. — Для пущей убедительности Борис Данилович стукнул кулаком по столу с такой силой, что зазвенела посуда.

      — Тебе больше пить нельзя, Боря, — строго сказала Пелагея Васильевна.

      — Это зажим самокритики... — пробормотал Борис Данилович. — Впрочем, я окончил... — он махнул рукой и потупил голову.

      — Веселее, дружище, — ободрял друга Иван Ильич. — Не к лицу унывать старым охотникам. Мы еще повоюем, старина. Вам надо быть бодрым и веселым, чтобы страницы «Охотничьей поэмы» были свежи, как утренние росы.

      Надо было видеть, как после этих слов воспрянул духом Борис Данилович... — Друзья потянулись друг к другу через стол и троекратно облобызались.

      — Есть еще порох в пороховницах. Не гнется казацкая сила, — говорил старый охотник. — Споем, Иван Ильич д-дуплетом...

      И мы запели охотничий марш:

      Дождливым вечером, вечером, вечером

      Друзьям-охотникам на тяге делать нечего...

      Вечер продолжался до полуночи.

      * * *

      На следующий день мы провожали Ивана Ильича на целинные земли.

      Невозможно было предполагать, что у него здесь остается столько друзей и доброжелателей. У домика, где жил наш друг, собралась многочисленная толпа провожающих. Среди взрослых было немало детей, которых так любил Иван Ильич.

      Находясь в толпе провожающих, я вспомнил слова своего Друга о том, что в мире не существует профессии более гуманной, чем профессия врача, и поэтому у врача, кроме знаний и опыта, должна быть отзывчивая душа. Если этого нет, то, по мнению Ивана Ильича, следует позаботиться о перемене профессии.

      У ворот стояла грузовая машина, готовая к отправке на железнодорожную станцию. В кузове вместился весь скарб переселенцев. По-видимому, главное богатство Ивана Ильича оставалось здесь: простые сердечные люди, среди которых находились и мы, его верные друзья.

      Мы стояли несколько поодаль, так как Борис Данилович держал на цепочке Самсоныча. Как-никак, старый пес имел кое-какие заслуги, и Ивану Ильичу приятно было его увидеть.

      Мы не претендовали на какое-то особое положение в толпе провожающих, но Иван Ильич и Анна Трофимовна заметили нас.

      Что можно сказать друг другу за эти короткие минуты, если каждый из провожающих рассчитывал пожать руки будущим новоселам и пожелать счастливого пути? По-видимому, специально для таких случаев человечество выработало эффективные средства передачи чувств в виде объятий и поцелуев. Иван Ильич перецеловался буквально со всеми, исключая Самсоныча. Последний протянул Ивану Ильичу лапу. Женщины достали носовые платочки. Иван Ильич нырнул несколько раз в толпу, затем ошеломленный и возбужденный, по-молодецки перемахнул через борт и очутился в кузове машины. За Анной Трофимовной хлопнула дверца кабины.

      Иван Ильич стоял в кузове рядом с сыном, и нам казалось, что рядом стоят два Ивана Ильича: один с двадцатилетним жизненным стажем, другой — вдвое старше. Несмотря на разницу в годах, с обоих Иванов Ильичей можно было бы писать один портрет. Получился бы несколько нескладный рослый человек, с горбоносым лицом, озаренным глазами энтузиаста.

      Машина тронулась и скрылась за поворотом, оставив за собой тающее облако дорожной пыли. Мы смотрели на это облако, пока оно не растворилось в красках яркого весеннего дня.

      Борис Данилович отвернулся. Быть может, никто не заметил, как по чумацкому усу старого охотника скатилась непрошенная слеза.

      Не будем стыдиться минутного малодушия. Да и малодушие ли это? Без нечаянной слезы и без искренней улыбки не может быть ни настоящей дружбы, ни любви, ни вдохновения.